Сигарета дымится в пепельнице, искусно исполненной в виде детских ладошек. Тлеющий табак оставляет чернеющие ожоги на белоснежной глади ладоней. Рядом покоится такая же, сверкающая белизной, кисть. Разница между ними почти незаметна. Рука, еще живого, человека так же холодна и в черных ожогах язв, разъедающих гладкую, алебастровую кожу с паутинкой лазурно-синих вен под ней. Пальцы мелко дрожат отбивая не известный никому ритм. Ритм угасающей жизни. Ритм сочащийся гноем и сукровицей. Скрадывающий красоту зловонной коркой выделений. Ломанным, излишне резким движением поднести сигарету к иссохшимся, потрескавшимся губам, пульсирующих синевой. Затянуться дымом, перекатывая яд, куда более милосердный, чем жизнь, на языке, пропуская дальше по гортани. Впитывая изъеденной коррозией слизистой никотин, который обещает стать новой пленкой выстилающей изможденное тело изнутри. С трепетом впустить в легкие, ощущать, как болезненным огнем отзывается разрушающаяся плоть. Кашель. Сухой, сдирающий пленку никотиновых смол вместе со слизистой. Капли крови на губах. Вишневый на бледно-голубом. Веки опускаются, чтобы не видеть пляшущей картины мироздания. Спина неестественно прямая. Не позволительная роскошь сжаться в комок и кашлять до потери сознания. Небрежно промакивает губы платком испещренным бурыми разводами. Прекрасная до отвращения роспись по ткани. Лучшее творение этого существа. Поднимается со стула, пошатнувшись от легкого и такого привычного приступа головокружения. Придерживаясь рукой за стол подходит к бару. Движения рваные, на излом. Сегодня тело особенно ярко дает понять, что времени осталось совсем мало. Что оно просачивается сквозь некогда холеные пальцы с шорохом, подобным шороху высыпаемой в стакан дозы героина. С глухим стуком падает на лакированную поверхность стеклянная пробка от реторты с зеленым, как когда-то его собственные глаза, ликером. Говорят, что если выпить много шартреза - глаза станут ярко-зелеными. "Врут..." Глаза не стали зеленее ни тогда, пару лет назад, ни сейчас. Дрожащей рукой наливает ликер в стакан, смешивая, растворяя. Залпом выпивает свое "лекарство". Гниющее изнутри тело обжигает сок сотни трав. Расползается ядовитым зеленым теплом по немеющим конечностям. С трудом впитывается в истлевшие вены, разгоняя кровь по телу. Стакан с грохотом падает на черное дерево и пес, доселе мирно дремавший в углу, встревоженно смотрит на хозяина. Подходит, тяжело прихрамывая, тычется носом в бедро своего больного хозяина. На темном льне расползается пятно с резким, неприятным запахом. Так пахнут те, кто скоро умрет. Те, кто растворили свою жизнь в бесчисленных дозах героина. Не глядя на пса, безвольной кучей протухшего мяса ложится на кровать. Наркотик больше не несет эйфории. Наркотик предал доверчивого мечтателя и сделал из него калеку. Морального и физического урода на радость тем, кому повезло больше. Веки подрагивают и дыхание, на несколько десятков ударов сердца участившееся, успокаивается, унося с собой мучительный кашель. Позволяя на время задремать. Сны уже давно не посещают разлагающийся мозг. Обрывки воспоминаний и те редкие гости человека, который понемногу теряет память. Поверхностный сон. Мука для больных. Пес настороженно следит за человеком, который мечется по постели в приступах страха ли, боли... Раздирает грудь и бедра ломкими ногтями. Всхлипывает, как больной ребенок. Будь пес человеком, он мог бы подумать, что мучимый сладострастной похотью мужчина, неестественно бледный, на черных простынях бесстыдно дрочит на образ пришедший во сне. Слишком двусмысленны движения его, слишком много в них напряжения, так похожего на возбуждение. Но пес, это всего лишь пес и он следит за своим хозяином. Бисеринки холодного, липкого пота устилают худощавое тело. Склеивают ресницы, скрывая воспаленные глаза ото всех. Тлетворное дыхание страха смерти, больше не тревожит после пробуждения. Больше не пугает невозможность пошевелиться. Спроси хоть кто-нибудь - чего он хочет, едва ли он ответил бы. Пожал бы плечами и пошел своей дорогой. Желания давно сбросили цвет, поддались тлению и забытью. Сквозь плотные шторы пробивается одинокий лучик солнца. Уверенно касается щеки мужчины и, будто, обжигает. С неохотой открывает глаза мужчина. Иглами зрачков впивается взглядом в потолок. Спасительные мгновения без_действия, без_думия. Со стоном поднимается с кровати. Пол холодит стопы. Но этой прохладе не сравниться с тем холодом, что обретается внутри. Движения заученные до автоматизма. Десять шагов до душа. Мимо зеркала во весь рост. Когда-то в нем отражался красивый зеленоглазый шатен. Тело его было подобно работе гениального скульптора, искренне отдававшемуся своему делу. Теперь же в нем затаился призрак с высохшей кожей, пошедшей трещинами и дырами. Так выглядят фотографии сгорая. Глубоко запавшие глаза, больше не увлекают безрассудной зеленью, тело не увлекает в водоворот желаний. С нежностью смотрит на отражение. Патологическое восхищение своим уродством. Извращенное удовольствие отслеживать неотвратимые процессы происходящие с совершенной в своей порочности оболочкой. Но пес уже скулит, а значит времени любоваться собой, скрытом в полу-мраке коридора, нет. В ванной - необходимый минимум света. Горячая вода, омывающая проклятые берега оскверненного тела. Смывающая пленку пота, гноя, сукровицы. Зловоние разложения. О, как мучителен миг прощания с этим запахом. Одареннейшие из парфюмеров никогда бы не сумели создать нечто подобное. Его запах. Запах его смерти. Запах дыма от догоревших костров его былых безумий. И снова зеркало. Следить за тем как ленивые капли воды испаряются с кожи, расчерчивают ее линиями. Как вены. Его вены так же бесплотны и эфемерны. Тончайший шелк рубашки тяжелым свинцовым жилетом опускается на плечи. Брюки сжимают в тисках ноги, лишают ощущения полета и свободы. Шарф, повязанный на шею, подобен удавке, лишающей возможности дышать. Вещи приковывают к земле, вынося самый жестокий из вердиктов - еще жив. Одевает на пса ошейник и выходит во вступающую в свои права ночь. Прекраснейшее из созданий Творца. Неторопливо идет по аллеям своих снов. Вдыхает свежесть ночи и отравляет ее дымом своих сигарет. Разрывает на куски дерганной грацией движений. Мир существует вокруг. Но в то же время его нет. Отдельные фрагменты, задерживающиеся в сознании, цепляясь острыми крючками за то, что когда-то было жизнью. Почему-то кажется, что в этот осенний день смерти нет. Во всём мире - нет. Будто никто свыше не придумал такой мелкой и необходимой детали. А значит, всё будет продолжаться вечно. "Вечно" - такое же не красивое слово, как и "никогда". Слишком громоздкое, объёмное и фундаментальное. А в этой вселенной, в этой реальности не было места ничему фундаментальному. Зато в нём мирно и органично покоилась горечь. Как запах палёной листвы, как привкус парацетамола на губах или как чёрный дым крематория. Странно и страшно представить, что так некого будет жечь. Свет закатного солнца сплетается с тенями, пульсируя в кронах деревьев. Как будто невидимые сосуды гонят живую и свежую кровь сквозь толщу этого измерения. Изредка доносится шуршание шин. Но далеко. Движение. Движение во всём. И лёгкое послевкусие ностальгии. Когда-то он, это ископаемое, прожившее, кажется не один миллион лет, был частью стремительного этого потока, а теперь имеет честь только следить со стороны. И тем не менее по пути совершенно не встречалось людей. Как будто само мироздание решило сжалиться над печальным и пустым своим чадом, позволяя уходить тихо, без истеричных провожаний и дамочек, закрывающих лица руками, скрывая ужас и отвращение. Было в Природе что-то куда более трогательное и человечное, чем даже в самих представителях рода человеческого. Кем бы ты ни был, она понимает тебя и принимает таким, каким ты есть в настоящем. Будь ты идеально чистым и прекрасным, или полуразрушенным нечто, живущим по закону Ньютона - тело, на которое не действует ни одна из сил, или действия этих сил скомпенсированы. Обрывки воспоминаний сейчас обволакивают куда более мягким покровом, нежели даже забвение. Они так похожи на что-то настоящее, всё ещё пульсирующее, тлеющее внутри, как вечный двигатель. Ничего конкретного. Скорее обрывки ощущений, свойственных и знакомых телу и прогнившим насквозь внутренностям. Почему-то именно сейчас живой мертвец чувствует себя неподдельно лёгким, красивым, живым. Наверное, именно в этом вся прелесть медленного умирания: ощущение спокойной и едва мерцающей в груди жизни становится куда острее. Почему эта воплощенная красота должна быть одинокой? Почему никто не может смотреть с восхищением? Нереализованность, амбиции, желания - вот они, спутники жизни, которую Франсуа привык хватать ртом на лету. Интересно, неужели он с самого начала не знал, что это полёт в бездну. Или хуже. Это полёт с крыши небоскрёба в неизбежность объятий асфальта. Мягкое, бархатное прикосновение ветра к волосам возвращает из далеких берегов прошлого, куда завели его беспокойные мысли. Проводит ладонью, затянутой в черный атлас перчатки, по волосам, повторяя прикосновение неизвестного. Немое удивление, когда становится понятно, что это всего лишь ветер. Только ветер еще помнит сочащуюся страстью любовь Франсуа к прикосновениям. Сейчас себя касается только он сам. Легко, невесомо, страшась нарушить девственную грязь поступков, проступающую на поверхности его души. Никто из его гостей не смеет прикоснуться к мужчине. Отвращение, страх, презрение... О, как много копоти внутри большинства двуногих и разумных! Франсуа упивается этой грязью и копотью, когда дарит несчастным калекам высшую меру наслаждения - поцелуй стальной иглы. Очень деликатный и интимный, в самую вену. Вливая жизнь в их тела. Вдыхая ядовитые испарения в их легкие. Не ненавидя, но любя эти пустые пока оболочки. Самозабвенно, как умеют только те, кто слышит навязчивое дыхание бездыханного ангела у затылка. Только тогда они могут оценить всю прелесть гнили запретного плода. Только тогда он позволяет коснуться себя, ласкать себя, не брезгуя, касаться кого-то. Только тогда, в моменты высочайшего единения в полете в бездну. Сколько пустых в этом мире, всё ещё не раскрывших для себя это простое и верное решение? Сколько тех, кто ограничивает себя собственной пустотой, не желая впускать в себя самое искреннее и ошеломительное осознание красоты во всём, чему довелось когда-либо существовать? Если бы можно было отправлять на небеса список пожеланий, наверняка бы Франсуа пожелал, чтобы каждый стал уродлив в своей красоте и прекрасен в уродстве. Сколько бы страсти, любви, нежности было бы в прогнившем и болезненном, как и оболочка наркомана, мире! Ни для кого не оставалось бы радости большей, чем прикоснуться к тому, кто находится рядом, позволяя прикоснуться взамен... В навалившимся влажной и прохладной грудью на землю полумраке вечера, там, чуть дальше, на уровне глаз горела звезда. Живая и тихая. Скомканная в точку и источающая растерянность. Заблудшая душа, как и те, кто населяет бетонные коробки неживых построек. Её странная, едва уловимая пульсация впивалась в зрачки видимой только для человека с собакой морзянкой. Сигнал бедствия. Такой же обречённый и такой же спокойный, смиренный, как и его собственный. Так те, кто принимают неуклонность и давление обстоятельств переключаются на что-то другое, вычленяя из вереницы событий и занятий нечто, дарящее ощущение, равное по силе тяжёлой, непроглядной безнадёжности. И всё-таки звезда была чем-то инородным. Подвижным, но всё ещё пустым, как и те, что приходят к Франсуа за очередной спасительной дозой счастья. Первым с места срывается пес. Он, как и его хозяин, болен. Болен старостью. Но иногда находит что-то такое... Похожее по запаху на молодость. Как сейчас. И пес виляя хвостом несется к одинокой точке, ведомый любопытством и дружелюбием. Приближается, садится перед звездочкой и заглядывает в глаза, как до этого заглядывал в глаза хозяину. Франсуа не торопится приближаться. Он, кажется, и вовсе не замечает ничего вокруг. Он погружен в свои мысли, в прохладную ночь. В такие моменты он не видит себя умирающим. Он живет, как живет бабочка-однодневка. Но пес лает и встреча с неизвестностью становится неизбежной. Напрягая взгляд, вынуждая рецепторы прерывать размеренный процесс отмирания, всматривается в фигурку сидящую на лавочке. Взглядом, как рукой, касается волос, лица, груди; оглаживает живот и бедра в одной единственной попытке понять - кто это и почему он еще (уже?) не дома с родителями. Взгляд помутневших, воспаленных, гноящихся глаз наполнен презрением к ребенку, когда Франсуа все же подходит к лавочке. Продукт жизнедеятельности двуногих уродов вызывает отвращение. Такой же увечный, как и остальные. Такой же не_красивый. - Почему ты плачешь? Как непривычно слышать свой голос. Сколько Франсуа ни к кому не обращался? Неделю? Две? Месяц? Голос царапает горло железной мочалкой. Чуточку хриплый, ласкающий слух бархатными интонациями, но в то же время такой глухой и отстраненно-холодный. Как и сам наркоман потерявшийся в мире своих фантазий. - Мне страшно. Я не пойду туда, - отвечает ребёнок, кивая в сторону проезжей части и прячет замёрзшие кулачки в карманы коричневой замшевой курточки с меховым воротничком. Голос его - заговорщицки тихий, немного дрожащий. Такое впечатление, что мальчик знает - Франсуа понимает о чём он говорит. Понимает, почему ребёнок боится и тем не менее сидит здесь не двигаясь с места. Может, потому, что он ждёт своего доктора? Доктора, который спасает безнадёжно больных здоровьем и красотой инвалидов? Хрупкое маленькое не сформированное тело дрожит от холода. Старается сжаться в комочек, удерживая последние капли тепла. Лицо мальчика расчерчено влажными дорожками слёз, обнажающих белую кожу, слизывая мелкую крошку пыли, такой же серой, как его невероятно большие глаза. Светлые волосы - неаккуратными прядями путаются, ложатся неровно, беспорядочно. В детях этого хрупкого возраста есть какая-то чарующая непропорциональность. Она не притягивает и не отталкивает. Она просто есть. Как огонь или вода, на которые можно смотреть невероятно долго, не испытывая ненужных острых и ярких переживаний. К мальчику не хочется прикасаться. Не хочется слышать его голоса. Просто наблюдать за ним - неподвижным, испуганным, почти нереальным в своей покорной статичности. Таким бывает сам Франсуа, когда боль отпускает его тело, позволяя насладиться рассматриванием идеально белой пустоты потолка - не шевелясь, не думая. Глубоко в оболочке сероглазого детёныша инвалидов зарождалось и пульсировало то, что сулило потенциальное выздоровление - безразличная, промёрзшая обречённость. - Что - там? Это сродни игры, которая всем надоела, но все играют потому что больше делать нечего. Так и Франсуа - задает вопросы, хотя не желает слышать ответы. Не желает слышать вообще ничего, кроме естественного, не раздражающего шума окружающей среды. Он - безразличная ко всему игуана в террариуме. Он огражден от всего мира толстым стеклом. Ему все равно. Но назойливый стук в стекло - отвлекает, раздражает, вносит неправильную дисгармонию в процесс расчленения себя. Нарушителя спокойствия хочется заставить замолчать. Прижать хрупкую не этетическую конструкцию к лавочке, провести острым лезвием по языку. Отсекая такую живую, но бесполезную плоть, не несущую ничего, кроме давления в висках. Пробраться глубже холодными, трепетно подрагивающими пальцами и вырвать голосовые связки. От этих мыслей мужчина вздрагивает. Тепло, казалось, навсегда покинувшее тело пробирает до самых глубин. Манит, соблазняет воплотить в реальность плод патологически неспособных быть адекватными мыслей. - Там... Ребёнок жмурится и сжимается ещё сильнее. Кажется, что если продолжить этот процесс устремив его в бесконечность, тельце сожмётся в точку, умещая в ней свой удельный вес, а затем взорвётся для создания новой вселенной. Неужели это сероглазое уродство чувствует, о чём думает Франсуа? Не может быть. Такие, как этот двуногий зверёныш - глухи к высшим невесомым материям мыслям. Всё это страх. Не более. - Дяди и тёти в белых халатах. Они забрали мамочку... и папу... Они меня найдут и тоже заберут. Странно, что мальчик не плачет. Потому, что у особей его инвалидного человеческого рода - это естественно. Размазывать до отвращения чистую влагу по лицу, уродливо краснея и громко всхлипывая. А этот почему-то не плачет, а смотрит в глаза, будто ищет понимания. И в огромных зрачках его, кажется, Франсуа может разглядеть монохромное немое кино. Два трупа, размазанные по трассе, изувеченные узорами змеиной кожи ничего не чувствующих шин. Вопль сирены. Немой, но яркий. И страх - животный, непреодолимый. Сейчас мужчина даже не понимает, что комок плоти напротив него говорит. Только когда начинаются титры, человек с собакой может услышать обрывок ничего не значащего лепетания: - ...зачем они это делают с нами, сэр? Мама говорила... что можно просто поцёмать. И ничего не будет болеть... А Вас мама не цёмает? Взгляд серых глаз вбуравливается в язвы, расцветающие алыми неестественно красивыми цветами в уголках синеватых сухих губ наркомана. Щекочет, рождает непонятный, тёплый зуд, будто плоть требует прикосновений, по которым так истосковался обладатель истиной красоты, к которой слепы двуногие мумифицированные в своей идеальности твари. - У меня нет мамы, - Франсуа на рефлексах, на примитивных животных рефлексах подается чуть ближе. Его внимание цепляется за нераспустившийся бутон цветка, который можно сделать истинно прекрасным. Приковывает и не отпускает. Так художник поймавший образ не может больше от него отвлечься, пока не воплотит, пока не доведет до той, высшей, точки идеальности, когда образ настолько совершенен, что порочны любые прикосновения к нему. Нет, не возможным теплом одержим наркоман. Другим, более изощренным желанием одолеваем мужчина. Раскрыть глубинную красоту. Подарить шанс стать идеальным. В какой-то мере Франсуа благодетель. Он дарит красоту, позволяет стать красотой. Позволяет вознестись над инвалидами от природы. - Меня никто не целует, чтобы не болело, - он говорит с уродом, только потому что из этого гадкого утенка можно сделать прекрасного лебедя. Красота требует жертв, и Франсуа готов заплатить. - Им бы всё лекарство колоть... - с каким-то совершенно недетским презрением отвечает собеседник. Или так только кажется? - Лучшее лекарство - это когда любят и балуют. Наверное, в этом было что-то от истины. Потому, что ребёнок - это недочеловек. Обычно такие вот - превращаются в классических людей с хорошей работой, красивой женой и дорогим сотовым. Но пока в них не до конца проникла скверна нормальности. Не заполнила их хрупкие оболочки, ровняя формы по стандартам, уничтожая трезвость и правильность восприятия мира. Дети - не видят ущербности. А если и видят - их не она не отталкивает, наоборот. Притягивает, как магнитом. Только их идиотские родители никогда не поощряют этого влечения, и объясняют, что отклонения от норм - это плохо и не красиво. Поколение старое растит такое же бездушное поколение новое, убивая зачатки осознания элементарных и правильных вещей. А мальчик уже доверчиво приподнимается, тянется к мужчине. Франсуа может наблюдать это будто со стороны. Словно на какое-то мгновение способен увидеть мир глазами своего пса. Ребёнок прикрывает глаза (этому их тоже учат родители. Вбивают в их чистые головки понятия о ненужном стыде. Сволочи!) и касается вытянутыми в трубочку губами болезненного изъязвления. Касание отзывается ярко-алым всполохом на внутренней стороне век и жжением. Это не боль, это не наслаждение. Это чистое от категорий и критериев ощущение жара. Извращённо-объективное, как и сам Франсуа. Первое, естественное, желание - оттолкнуть ребенка от себя. Но Франсуа уже решил заплатить свою цену за красоту. И поэтому он преодолевает отвращение. И впитывает растекающийся вдоль позвоночника жар. И чувствует, что мальчик станет невероятным существом. Аморфным божеством его героиновых приходов. - Спасибо, - чеканит Франсуа, стараясь сделать голос как можно мягче. Напоминая себе ренегатов-педофилов, которые никак не определятся со стороной в этой войне прекрасного и уродливого. - Замерз? Эти недолюди чувствуют холод, жару... Такие как Франсуа практически ничего не чувствуют. Нервная система расщепляется под воздействием эликсира красоты души и тела. Она качественно изменяется и дарит ни с чем не сравнимое спокойствие. Даже боль, извечная спутница наркоманов, не воспринимается так ярко. Боль тоже часть спокойствия. Мужчина пытается удержать плывущее сознание на одном конкретном ребенке. С каждой минутой это становится сложнее. Тело тянет и ломит, будто наркомана растягивают на дыбе. Каждое движение - перетирание песка в суставах. Каждый вдох глоток серной кислоты. Кажется, еще несколько десятков минут и от наркомана останется только костяк, покрытый червоточинами болезни. Каждую мышцу разрывают острые зубы крыс. Крысы копошатся, попискивают от удовольствия, вгрызаются поглубже, стремясь урвать кусок побольше. Франсуа с усмешкой наблюдает за тем, как крысы набивают свои маленькие желудочки отравленным мясом. Они скоро осознают свою ошибку, но будут поздно. Для тех, кто несовершенен плоть таких как Франсуа - яд. Быстродействующий яд. Идеальное оружие против уродов. - Замёрз...А ещё... если я останусь, они ведь меня найдут? Каждое слово - гимн несвоевременности и равнодушия. Какая разница, что говорит это маленькое создание? Разве это что-то изменит в идеальном и сложном процессе разрушения отдельно взятого мира? А именно таким миром был Франсуа, заключивший в себе суть бытия на чистейшем его уровне. Тело наркомана - далёкие леса Вьетнама в период дождей. Чащи с поваленными деревьями, покрытыми тёплой шершавой кожей. Внутри каждого - невероятно жадно и быстро скользит тягучий сок жизни. На воне этих живых и пульсирующих стволов - животные, насекомые, мхи. Они движутся, рождаются, спариваются и дохнут. И всё это происходит в не зависимости от наличия или отсутствия двуногих тварей. Размеренность и отрешённость. Отдельная система мышления на ином, глобальном уровне. Потому - слова сероглазого калеки стираются, тают в звуках ветра и деревьев, сливаются с рыжими огнями фонарей и теряют какой-либо смысл. В конечном итоге какая разница, что там лепечет зверёныш, когда в воспалённом больном мозгу мужчины уже зреет, как сочащийся гнилостной вонью нарыв, красивейший из всех проектов ненормального творца? - Найдут... Это не утверждение и не ответ. Мужчина просто бездумно повторяет слово. Бессмысленный набор звуков, который не отображает и десятой доли смысла. Они найдут мальчика, конечно, найдут. Но об этом не нужно говорить. Вообще говорить это нелепое, бестолковое занятие. Но маленький уродец еще несовершенен и для того, чтобы он изменился придется нарушить обет молчания. Пальцы наркомана барабанят по бедрам. Отбивают чечетку наслаждения чужой болью. Перерождение свежей, сочащейся жизнью плоти будет проходить в болезненных муках наслаждения. Кончиком языка проводит он по губам, словно ощущая вкус, настоящий вкус, перерожденного выкидыша человеческого мира. - Пойдем. Тогда тебя не найдут, - Франсуа поспешно отводит взгляд от мальчика. Ему неприятно смотреть на продукт черного юмора природы. - Пойдём...- тоже нечто похожее на эхо. Нечто неживое и неправильное. Кажется, мальчику тоже не нравятся разговаривать. Получается это с трудом. Ему неуютно быть одному, но и чужие ему неуютны. Всё, что отличает его от Франсуа - это уродство и неспособность осознать свои ощущения. Но это тоже не важно. Стоп. С этого места - больше не логично называть мальчика - мальчиком. Не логично воспринимать его, как участника какого-либо действа. Доверчивый и отрешённый ребёнок больше не существует в той мере, чтобы предавать этому значение. Создание в пограничном состоянии - ни живо ни мёртво. Но разум не способен вместить в себе столь яркие противоположности. Потому - сочтём сероглазого уродца мёртвым. Дальнейшие манипуляции с телом до рождения шедевра будем считать обыкновенным использованием предмета. Ведь ни у кого не возникает особых эмоций по поводу ручки, которой записывается лекция или, к примеру, стула, на котором сидишь за чьим-то столом? А значит, эмоции и в этом ракурсе - излишни, бессмысленны. Ровно, как бессмысленно созерцание чистого листа в попытке извлечения определённого концепта. Концепт появляется только тогда, когда появляется первая точка. Подзывает пса, потерявшего интерес к ребенку и уходит от лавочки с дрожащим недоразумением. Если это не абсолютно тупо, оно поймет, что нужно следовать за мужчиной. Франсуа снова погружается во внутреннюю пустоту, которую он лелеял в себе. Его мозг лихорадит и бредет тем, как он очистит глину попавшую к нему в руки, как он слепит из этой глины маленького монстра, до отвращения шедеврального. Ему неведомо физическое возбуждение сейчас. Комок грязной глины не интересует его сейчас, как объект плотского удовольствия. Нет, как ошибочны такие мысли. Как оскорбительны они для мужчины. Возбуждение придет позже. Когда он препарирует, вычленит, расчленит эту глину. Совместит, заштопает, склеит кусочки мозаики в одну картину. Франсуа идет по парку вдыхая пыль несовершенного мира, греется в мертвом свете рыжих фонарей. Он отстраненный наблюдатель за процессом отмирания всего лишнего, уродливого. Он всего лишь манипулятор материями. Отнюдь не бездушный, но жестокий творец. Предмет, подчинённый каким-то внутренним и абсолютно несущественным своим побуждениям, следует за мужчиной ломаной несуразной тенью. Ему по прежнему страшно и одиноко, но, видимо, у всего есть свой предел. У слёз - тоже. А посему - предмет апатичен и теоретически мёртв, как мы уже и условились. А потому, принимать его за некоторую единицу - не имеет смысла. Дорога домой та же, что и дорога из дома. Это дарит безосновательную иллюзию цикличности и, следовательно, бесконечности. Ощущение, что в любой момент можно остановиться и отмотать плёнку жизни в любой интересующий тебя момент. Именно этим и занимается Франсуа. Он нашёл свой способ управлять течением времени. Идеальная машина, он умеет быть ничем и умеет жить, детально воссоздавая ощущения и картинки, который прочно ассоциируются с бурным потоком реальности. Всё зависит исключительно от его желания. Жить постоянно - неразумная трата ресурса. Когда ты налету, когда взахлёб - так сложно вырвать из рутинной картины мироздание что-то, что содержит в себе потенциальную ценность. Потому предпочтительнее не_быть и не_хотеть, лишь иногда позволяя себе ощутить что-то отличное от безразличия. Проходит мимо мертвых термитников домов. Его дом тоже в мертвом термитнике. Но его ячейка это бомба замедленного действия. Когда-нибудь она сдетонирует и подорвет термитник. Превращая его во вьюгу из пепла, с запахом горелой тухлятины, коей наполнен термитник. Франсуа проходит в зловонный подъезд. Этот запах, как нельзя лучше подходит двуногим инвалидам. И не идет ни в какое сравнение с приторно сладким запахом Франсуа. Запах смерти отпугивает калек, гонит вдыхать испарения их собственных отходов. Убогие, лишенные всего существа. Не вызывающие никаких чувств, кроме презрения. Поднимается в лифте, подвижной инвалидной коляске, на свой этаж и открывает дверь. Просто толкает входную дверь и проходит в коридор. У него нет ничего интересующего уродов. Им никогда не понять всей ценности сокровищ Франсуа. Всю дорогу до дома он не оглядывался, чтобы проверить идет ли макет сверхчеловека за ним. Не потерялся ли он, не сбежал ли. Мужчине это даже в голову не приходило. Этих жертв абортов природы учат не говорить с незнакомцами, но и не оставаться одним, когда на улице темнеет. Это та программа, которая работает безотказно, как только маленькие заготовки остаются одни. Раздевается, откладывая одежду на стул. Не обращая внимания на мертвеца в прихожей, кормит на кухне пса. Подкуривает сигарету. Крепко затягивается, вдыхая никотиновый и героиновый дым. Ломота исчезает, оставляя легкий зуд в суставах, да горький привкус желчи во рту. Смотрит в окно, ловя свое отражение среди бесконечных рыжих ореолов фонарей. Заготовка ведёт себя сообразно своему наполнению. Мнётся неловко в дверном проёме, вписываясь в безапелляционность параллельных и перпендикулярных прямых. Он не проходит ближе, чем может быть безопасно. И в то же время не без интереса разглядывает своего художника. Что-то подобное, наверное, испытывает чистый холст, растянутый на планшете. Или не подобное. Нет разницы. Можно простить онемевшему существу его любопытство, потому, что есть в нём что-то отдалённо напоминающее восхищение. Восхищение, пребывающее на стадии зародыша. - Тебе больно со всем этим, да? - мальчик склоняет голову к плечу, как бы напоминая или подгоняя, выбиваясь из второплановости своей в этом бесконечном ролике угасания жизни. - Ты тоже боишься докторов? Мужчина ловит взглядом в отражении маленькую фигурку. Недоумевающе разглядывает искаженное изображение, будто бы позабыв о том, что это умеет разговаривать. Что это функционирует согласно своим недалеким рефлексам. - Да, - медленно кивает Франсуа. Достает из холодильника молоко, выливает в кастрюлю, ставит на огонь. Движения механические, но наполнены какой-то скрытой торжественностью. Так вели себя жрецы в древности. Заученные движения, под маской которых скрывается божественная мощь влиять и изменять существ по своему желанию. Выливает теплое молоко в стакан и идет в комнату, снова игнорируя присутствие безобразного существа. Всыпает в молоко несколько кристаллов очищения тела от скверны. Размешивает и облизывает палец. - Пей, - не подходит к этому, но протягивает стакан. - Это то, что сбережет от докторов. Мальчик пьёт. Жадно и послушно. Шумно глотая белую отравленную жидкость. Сейчас почему-то возраст создания стирается и становится таким же не важным, как и сам объект, к которому он привязан. Напротив, кажется, что существо напротив - куда взрослее и сильнее, и это существо делает свой осознанный, пусть и примитивный выбор. Он соглашается стать тем, кем предложит ему стать Франсуа, чтобы избавиться от страха. Всё так невероятно просто, и в то же время есть в этом нечто намного более сильное, эстетичное, чем может показаться на первый взгляд. Что-то подобное витает в атмосфере в те моменты, когда в фильмах разрывает барабанные перепонки барабанная дробь. Маленькая кульминация в начале, как предвкушение. Вместе с тем, как перетекает в надщербленный сосуд молоко, рождается отдаленное подобие нежности. Так, проведя первую линию художник уже видит как все будет изменяться, как появятся новые детали, штрихи. Нежность к изувеченному чистому холсту. И вместе с тем решительная жестокость испещрить его рисунком. - Сними одежду, - слова едва различимы. Франсуа смешивает "лекарство" для себя. Выпивает залпом горький настой вперемешку с ангельской пылью. У его ангелов сломанные крылья и вместо перьев - голые сухожилия. Шумно втягивает воздух, прогибается в пояснице и зажмуривает глаза. Когда же открывает и смотрит на заготовку мир чуточку меняет фокус и ракурс. В нем появляются те самые акценты, на которые ставит Франсуа. Он снова погружается в свой мир, построенный на контрастах и акцентах. Мальчик тоже акцент в его мире. Но пока еще неловкий, неумелый... Так умеют раздеваться только дети. С одной стороны - робко и ломано. С другой - в этом действе прячется глубочайший эротизм на границе с качественной порнографией. Что-то похотливое прячется в синеватых тенях под рёбрами, в каждой складочке кожи, в каждом блике и полутоне. И смущение - едва уловимое, почти уже невесомое - дополнительный штрих к эстетике обнажения чего-то большего, чем тело. Стеснённый, но ровно настолько, чтобы не быть зажатым, объект сейчас напоминает шлюху. Хочется ударить. И бить до тех пор, пока он не начнёт кричать, пока не станет самим собой. Но Франсуа не любит криков. И бить он не любит. Это тоже искусство, но не его искусство. Так художник уважает писателя. Писатель - музыканта. Но у каждого из них - своя, никому не доступная стезя. Препарирует каждое движение, каждый взгляд, вдох. Так талантливый хирург отделяет больную ткань от здоровой. Ему попался в руки алмаз, простой кусок материала. И вот пройдя первичную обработку он показывает первые грани будущего бриллианта. Франсуа пристально смотрит на тело заготовки. Отмечает каждый изъян и знает, уже почти физически ощущает под пальцами, то как он будет исправлять его. Доводить до экстаза осознания собственного совершенства. - Подойди ко мне, - но все еще безличностное обращение. Уродец еще не достоин того, чтобы общаться с ним на равных. Проводит ладонями по своей груди, животу, бедрам. Снимая едва образовавшиеся корочки на язвах. Словно показывая несмышленому куску мяса, что такое совершенство. Мальчик подходит. Движения его - текучие, плавные. Так может перетекать плазма наполнения амёбы, лишённая оболочки мембран. Плавно и медленно, но неотвратимо. Мальчик чувствует лёгкое тепло, разливающееся по телу. Тепло и спокойствие. И желание. Неведомое прежде, жадно пульсирующее в каждой клеткой. Он не знает, как назвать его, как объяснить. Всё, на что способен его девственно чистый мозг, не забитый пока лишней информацией, это назвать состояние любовью. Безграничной и всепоглощающей, не знающей преград. Мальчик чувствует интерес. Все дети чувствуют интерес к всякого рода патологическим процессам. Как часто между собой они обсуждают синяки, порезы, особенно нагноившиеся царапины... У них это не вызывает отвращения до тех пор, пока энцефалитные клещи норм общественной морали не впиваются в их неокрепший разум. - Поцёмать и здесь, да? Тогда не будет болеть... Это меньшее, что сейчас комок отравленной плоти может предложить Франсуа. На большее - не хватает фантазии и познаний. Потому - мальчик поднимается на цыпочки и приникает губами к чёрно-красному кратеру чуть пониже грудины. Его горячий, влажный шершавый язычок пытливо изучает скользкое дно, лаская болезненно воспалённую поверхность. Завораживающее зрелище разложения привычных уродцам норм. Наркотик уже действует. И это прекрасное из зрелищ. Куда более естественное и эстетическое, чем, вызывающий восторг у калек, процесс развития себе подобных в утробе самки. Действия заготовки не удивляют, нет, хотя до этого никто не касался Франсуа настолько... Глубоко? Проникая через гнойные врата в саму суть. Но удивление не уместно, когда всецело сосредоточен на процессе. Мужчина проводит ладонью по спутанным волосам заготовки. Пусть расценивает это как одобрение, поощрение. Необходимые уступки в самом начале работы. Тело, вначале отозвавшееся ярым возмущением, принимает это проявление восхищения благосклонно, делится ядом воспаленной плоти, не скупясь для этого маленького уродца. У звереныша этого, который сейчас встал на тропу эволюции... или революции?... кружится голова. Это можно заметить по тому, как раскачивает его из стороны в сторону, назад и вперёд. Будто ноги его накрепко прибиты к паркету, в то время как верхняя часть тела поддаётся воздействию непонятных, невидимых сил. Ноги маленького существа подкашиваются, он падает на колени. Боль сейчас чувствуется не так остро, потому - никакой реакции на разбитое колено. Какие-то доли секунды падения растягиваются в длительный трип на дно Марианской впадины. И когда существо достигает дна, и мягко приземляется в бархатистый ил - его немного заносит вперёд. Мальчик утыкается лицом в виноградно-тёмную гроздь умирающих лимфоузлов по внутренней стороне бедра, чуть выше колена. Есть в этом нечто глубоко возбуждающее. Поддевающее маску безразличия, выпуская извечный, неутолимый интерес - что они чувствуют, эти инвалиды? Как им ощущать вкус новой жизни, подаренной практически безвозмездно? Франсуа приподнимает лицо мальчика кончиками пальцев. Вглядывается в выражение, в полу-прикрытые глаза, в приоткрытые губы. Да, заготовка начинает свой путь к вершине. Вот они п
